Самоубийство плоти и торжество картинкиО начинке этой полуторачасовой кунсткамеры уже было достаточно сказано. В самом деле, эта история говорит нам о трёх поколениях порока и тех, кто самозабвенно его пестовал. Она говорит нам о грузе прошлого и выворачивает наизнанку мясную подкладку и без того не глянцевых струпьев страшных дефектов персонажей фильма — дефектов, которые режиссерской милостью кажутся после просмотра самыми смертными из грехов (одержимое сластолюбие, неудержимое чревоугодие и склизкий нарциссизм). В сущности, копать перегной трехчастного сюжета можно и глубже (если угодно — дальше): это и аллегория строя страны социалистического лагеря, начавшей в гнуси войны и кончившей в застойном самомумифицировании; это и моралистическая хронология саморазрушения, закономерно оканчивающая акт плотоугодия смертью, символически набивающей саму себя в чучело. Но пусть мёртвые препарируют своих мертвецов: анатомический атлас возможных толкований фильма хоть и не обширен, но достаточно тяжёл.
Остаток же от разности «фильм минус интерпретация» — остроумная режиссерская и операторская работа. Человеческие извержения, на которые жалуются зрители — вероятно, самый эпатажный, но явно не самый существенный бок фильма. Даже если закрыть глаза на то, что как раз этот ход и есть очерчивание контура, чёткая акцентуация человеческой телесности и её границ (телесности, которая во многих смыслах и во многих частностях составляет плоть фильма), то есть фраза, совершенно необходимая для высказывания режиссера, — даже тогда в прямом смысле «тошнотворные» сцены всё же не выглядят таковыми; в рамках визуального ряда и того, что хотел сказать автор, они воспринимаются естественно, как ходьба или поцелуй.
Сцены со вкусом подобраны, кадры интересны и нередко нетривиальны. Маятник камеры иногда напоминает опасные кавказские танцы, иногда — аттракцион-перевёртыш. Если мерзостное семейство в лице таксидермиста в конце концов окукливает себя до состояние экспоната, то визуальная эстетика остаётся на свободе и правит бал. Вероятно, в этом — чисто музейном, т. е. визуальном, бесплотном — посмертном существовании и видел себя последний член ужасной семьи, не имевший возможности вырваться из рабства мясного существования, доставшегося ему по наследству. Вместе с ним грязь смывает и режиссер. Стерильное пространство, в котором таксидермист экспонируется, футуристичного вида публика с чистыми одеждами и взглядами, для которой вещает герой-резонер — олицетворение и его, и таксидермиста, и режиссерского — всеобщего — намерения сделать из не весьма подходящего материала конфетку.
7 из 10