Дитя рыбы«Так, лишь члены слились в объятии тесном, как тотчас
Стали не двое они по отдельности, — двое в единстве.
То ли жена, то ли муж, не скажешь, — но то и другое,
Только лишь в светлой воде…»
Заявленный в названии синдром Клайнфельтера,- не что иное как приманка для широкого зрителя, и это, пожалуй, единственная дань эпатажу, которую платит Лусия Пуэнсо. Во всем остальном она вполне самодостаточна, от используемой гаммы красок, до используемой гаммы лиц, и лишь легкая асимметрия ее лица, взирающего на зрителя с фотографий, может рассказать, каких трудов ей это стоит.
Алекс. Ее волосы сухи как песок, ямки над ее ключицами пахнут прибоем, ее кожа, если провести по ней языком, солона на вкус — она проводит слишком много времени в море, вода которого напоминает ее телу нежные объятия околоплодной жидкости, она мечтает вернуться в эту жидкость, чтобы все начать сначала. Она русалка, урод, teratos, фотография ее, с узкой черной рамочкой вместо глаз, стала бы идеальной иллюстрацией для учебника медицинской генетики, она — классический истинный гермафродит. Периодически, выбираясь из моря, она ведет себя подобно дельфину, выбросившемуся на сушу: она задыхается. И бежит под душ, под дождь, чтобы переждать чувство удушья, жалея об отсутствии жабр, могущих освободить ее навсегда, когда бы она, точно айтматовский Мальчик, уплыла бы навстречу своему единственному источнику.
Идея самоопределения, по-видимому, слишком глубоко укоренилась в западной ментальности. Родители, произведшие на свет монстра, решили дать ему возможность права выбора, что скорее говорит об их ненависти, чем о любви. Что скорее говорит о желании получить сполна весь выигрыш от столь длительной, досовершеннолетней пытки, но это модно. Это даже разумно. Ведь существо, являющееся их ребенком, никогда не сможет иметь детей, что, может быть, не так уж и плохо, учитывая склонность подобного рода тенденций к вырождению, процветать. В конце концов, они и не выдерживают первыми, отвозя для-всех-девочку далеко от родного дома. Такая вот трансаргентина.
В отличие от семьи своей подопечной, Пуэнсо не смакует подробности боли и унижения. Она только наполняет кадр туманом, постоянно замыкающими солнце в полупрозрачный белый кокон облаками и сливающимися бликами отраженного морем света, создавая матовое сияние, в котором контуры любого помещенного в него предмета видны ясно и четко. Этакое королевство полной луны, вызывающей прибои прозрачной консервирующей жидкости, удобной для вращения. Каждый кадр как склянка на бесконечной полке кунсткамеры, в которую режиссер погружает милого ее сердцу уродца. Она не любит и не ненавидит, она бесстрастна как используемый для фиксации формалин,- совершенный фон для совершенного «между», — ничто не уйдет незамеченным.
Устав ждать милостей от природы и медлительных родителей, неделями договаривающихся о возможной операции, Алекс берет собственную инициацию в свои руки, попутно завершая сходный процесс у смешного мальчугана-гея, догадавшегося о своей истинной постдефисной ипостаси благодаря ненужному, казалось бы, до этого момента пенису, которым она была вооружена. И глядя на него, она понимает, что уже никогда не будет бояться. Впервые отключив разум, она ощупью, инстинктивно ищет свою сущность, доходя до крайней степени сенсуализма: правда лишь то, что чувствует она, то, что говорит вода, остальное от лукавого, и мальчик не пойдет за ней. Этой встречи могло и не быть, но Пуэнсо доводит происходящее до крайней степени натурализма параллельно своей героине, позволяя ей делать тот самый выбор, которого ее на самом деле лишили, как бы активно не утверждалось обратное. Она верит в свою русалку. Потому что Алекс, и она действительно уверена в этом,- не чудовище.
Она чудо.