О бесконечностиВариации на тему бесконечности Роя Андерссона в «Трилогии живущего» завершились эпилогом – фильмом «О бесконечности».
Уникальный и неповторимый художественный язык Андерссона узнаваем с первого кадра. Нет крупного плана, а средний план неподвижен, как и сама камера. Вместо урбанистичности и реальности – мастерские декорации как из Икеи. Нет «средств связи», есть замкнутые пространства. Нет воздуха, солнечных лучей и неба. Нет имен и топонимов. Нет динамики и внутрикадрового действия. В кадре персонажи остаются долго, застывают спиной или боком. Они монотонны и непластичны. Нет тела, стиля, индивидуальности. Нет глаз и взглядов, мимики и эмоций, жестикуляции и пластики. Перфомеры лишь «обозначают» а не играют своих персонажей. Они и сами лишь статисты бесконечности.
Следующие одна за другой короткие новеллы совмещают несовместимое.
В одном ряду женщина, потерявшая каблук, и Гитлер, потерявший надежду завоевать мир, солдат, потерявший ногу, родители, потерявшие сына, отец, потерявший дочь, которую сам и убил, водитель, потерявший возможность ехать дальше, и сквозной образ – священник, потерявший веру. Потери не имеют меры, концепция бесконечности и внемерности уравнивает и низменную неизменную повседневность быта и трагедию бытия, встают в один ряд сменяющихся, проплывающих мимо зрителя, как в прозрачной смоле, сцен – распятый Господь на помойке и деньги под матрасом, высокая история второй мировой и равнодушие к безногому солдату. Трое молодых людей равнодушно (а не завороженно) смотрят на угловато танцующих девушек. Летящая пара из Шагала смотрит на разрушенный Кёльн как если бы она по-прежнему пролетала над местечком.
Одинокие, меланхоличные и безымянные Бесконечность сравняла в одном ряду их – непластичных, некрасивых, угловатых и сутулых. Лица их выбелены как в японском театре.
Трагедия души, острота безмерного и неизбывного горя растворены в бесконечной повторяемости обыденности – расстрел, пленение остатков проигравшей армии, ревность, зависть и жадность, могила сына и кровь убитой дочери. Скорбная незыблемость жизни и несменяемость её сюжетов.
Художественный язык фильма заставляет вспомнить Сезанна, который писал жесткой квадратной кистью. Или особую поэзию Магритта – художника не психологичного, но философичного. «Шехерезада» Магритта – это глаза. В небесной канцелярии (а откуда еще смотрят глаза той, которая «видела человека, который…») бесстрастно фиксируют и выстраивают в ряд бесконечную историю сущностно человеческого – нежно-трогательного, хрупко-уязвимого, банального или предельно жестокого.
Бесконечность стерла яркие краски, погрузив мир в серо-палевую палитру. Калейдоскопически меняющиеся сцены бесконечного человеческого увядания условно метафизичны и остранены.
В первой новелле начало блёклого сентябрьского увядания. В последней новелле бесстрастные глаза почти протокольно фиксируют «человека, у которого возникла проблема с машиной». Человек потерял возможность движения и остается один на один с бесконечностью ржавой безмолвной природы. В бесконечности.